Анна Гор: «Искусство никому ничего не обязано»

— Анна Марковна, что сегодня происходит с нижегородской культурой?

— Этот вопрос я бы считала одним из самых сложных. По крайней мере, для меня. Я сразу хочу сказать, что исчерпывающего, в полном смысле экспертного взгляда у меня нет, потому что я не обладаю полнотой информации и специально этим вопросом не занимаюсь. При этом ряд явлений в нашей культуре я воспринимаю очень лично, так что мою позицию, наверное, нельзя считать объективной. Но тем не менее, она у меня есть. Чем нижегородское культурное пространство отличается от ряда других городов? В любом случае, во всех городах, и больших, и малых, складывается особая ситуация. Но, естественно, в большом городе культурное пространство сложнее структурировано, а значит, его сложнее охватить одним взглядом. Мне, например, весьма заметна разница между Нижним Новгородом и сопоставимыми с ним Пермью, Самарой и Екатеринбургом — городами, которые я хорошо знаю. В Перми есть несколько очень крупных и авторитетных культурных институций, которые существуют на общероссийской карте. Например, пермский Театр оперы и балета. Это замечательные, крепкие, укоренённые, традиции, серьёзная балетная школа, очень харизматичный руководитель. Пермский балет — это явление, заметное даже на европейской сцене. И вот таких крупных центров в Перми несколько, а все остальные располагаются много ниже, и их просто не видно за этими «небоскрёбами». В Екатеринбурге другая ситуация, в чем-то, правда, похожая на пермскую. Там тоже есть несколько выдающихся явлений, но негосударственных — они пробились сами, без помощи «сверху», и даже если сейчас господдержка имеет место, то изначально это были именно общественные инициативы. Например, хорошо известна труппа «Провинциальные танцы», занимающаяся актуальным танцем, contemporary dance. Это направление по большей части неизвестное, а чаще всего и не представленное в остальной России. В Нижнем Новгороде такого танца нет, и делаются только первые, довольно робкие попытки привнести его на нашу почву. А в Нижнем наоборот — нет сильных культурных явлений, которые бы выходили за провинциальные масштабы, но в то же время общий уровень культурных институций и культурного охвата довольно высок.

— Это адекватная ситуация для такого города, как наш?

— Вы знаете, для города такого уровня неадекватной мне представляется другая ситуация. У нас практически отсутствует в разных видах искусства, да и в культуре в целом, современность — как ценность. Мы опираемся только на то, что нам представляется традиционным и привычным. Причём между понятиями «традиционный» и «привычный» ставится знак равенства. Хотя, по моему глубокому убеждению, это два разных явления. Потому что традиционно — это то, что наиболее ценно в прошлом, что надо сохранить, но, сохраняя, актуализировать. Традиция живёт только в том случае, если она кому-то нужна. И тот, кем она востребована, должен её интерпретировать — поэтому традиция никогда не умирает. Она потому и живёт, что постоянно обрастает и обогащается новыми явлениями, иногда до неузнаваемости, но сохраняет при этом свою сущность. А то, что принято называть традицией в наших культурных институтах, является привычкой. Но привычка означает: делай так, как ты делал всегда. Это значит — производить и множить однажды найденный стереотип, в который со временем превратилась какая-то находка. При этом сам стереотип практически не меняется по смыслу. И такой «традиционности» очень много. Это же очень удобно — можно не делать над собой усилий, не выпрыгивать из собственной шкурки, которая плотно прилипла к телу и вообще такая мягкая, уютная и тёпленькая. В общем, страшно комфортное состояние. И такого отношения к культуре в нашем городе очень и очень много. Хотя и не только у нас, а в целом в стране. Вообще расхожий тезис «традицию надо сохранять», мне кажется весьма опасным. Традицию надо развивать! Тогда мы отдаём дань традиции, то есть тому, что накоплено, И глубоко, а не по верхушкам, прокапываем этот культурный опыт, а в то же время через эту традицию осмысливаем сегодняшний день. Потому что надо понимать, что мы пережили одну из самых острых революций — информационную, и теперь мы живём в другой реальности, окружающей нас со всех сторон. И если на нашем столе нет интернета, это не значит, что мы от этой реальности отделены. Это иллюзия.

— Процесс актуализации традиции происходит по требованию снизу или инициируется самой культурой?

— Он инициируется людьми, которые занимаются культурой и отдают себе отчёт, в какое время они живут, задумываются об этом, рефлектируют, другими словами. Культура, собственно говоря, и есть рефлексия человека на то, что с ним происходит. Фактически, культура — это самое человеческое в человеке, то, что отличает его от всего остального мира. Когда появляется рефлексивное отношение к жизни, появляется способность обдумывать то, что было, привязывая это к сегодняшнему дню, способность осознать, что без будущего нет настоящего. Мы же очень часто ощущаем себя живущими как бы вне времени — не осознаём, что это настоящее влечёт за собой будущее, и не готовимся к будущему. Мы готовы слегка углубиться в прошлое, не сильно — не извлекая из него уроков, но при этом теряем возможность проектировать будущее.

— Насколько много тех, кто способен воспринимать новое в искусстве?

— Этот процент посчитан социологами культуры. Оптимально четыре процента зрителей — «качественных» зрителей, которые смотрят на искусство и думают. И это очень много. Но этот зритель составляет элиты, то есть слой людей, принимающих решения по тем или иным вопросам на разных уровнях, людей, думающих не только за себя. Четыре процента от миллиона четырёхсот нижегородцев — это около 60 тысяч человек… У нас, я думаю, примерно раз в пять меньше.

— Что нужно сделать, чтобы их стало больше?

— Люди культуры отвечают за очень многое — за смыслы, то есть за то, чтобы предложить людям в качестве культурного продукта продукт для размышлений. Меня очень настораживает тенденция, которая чётко проявляется и на общегосударственном уровне, и на уровне конкретных институтов, — воспринимать культуру только как область досуга. С одной стороны, это, конечно, справедливо, потому что досуг — это время, свободное от основных занятий, то есть профессиональной самореализации, зарабатывания денег, обслуживания себя и своей семьи. Досуг посвящается культуре не потому, что себя нужно как-то развлечь, а потому, что это время, когда человек остаётся наедине с самим собой и кругом ключевых вопросов о собственно смысле человека, вопросов, выходящих за пределы простого удовлетворения потребностей. Вопросы эти могут быть иногда жёсткими и неудобными. Но именно такая, не лёгкая, развлекательная, коммерческая, а «сложная» культура делает человека рефлексивным существом, поддерживает в нём суть человеческого. И если такая культура в обществе есть, то с этим обществом всё в порядке. Здесь можно посмотреть, кто помогает такой культуре? Именно культуре в целом — не только искусству, которое является самой динамичной её частью. В развитых странах, странах с определённой культурной политикой, ей помогает государство. Целиком такой культуре отдельный конкретный бизнесмен помочь не сможет. Если только он сам не вовлечён в этот процесс и не входит в те самые четыре процента, что случается крайне редко. Бизнесмену вкладывать в такую культуру не нужно, потому что прибыли она ему не принесёт. Это другой тип спонсорства. Поэтому помощь той самой «сложной» культуре, как правило, берёт на себя государство, потому что осознаёт, что без искусства мир человека не полон. Ведь полноценный человек появляется только тогда, когда у него есть духовные запросы, и формированию этих запросов надо способствовать. Далее наступает ответственность тех учреждений, которые государство создало для осуществления этих функций. И государство вправе потребовать от них компетентности. Можно и проще сформулировать. В музей должен прийти зритель не потому, что этого зрителя в старших классах строем привезут в залы или как студента отправят по заданию. У зрителя должна возникнуть внутренняя потребность посмотреть на произведение искусства, поданное и интерпретированное так, как это интересно современному зрителю. В современном мире музеи, театры и филармонии конкурируют с «лёгким» искусством, и от этого их ответственность становится ещё больше. И конкуренция здесь не в количественных показателях — зрителей и денег. Конкуренция не означает, что музеи должны показывать какие-то попсовые выставки, на которые будет ломиться народ, потому что это престижно, нарядно и гламурно. Музей должен так поставить вопросы, используя серьёзные произведения искусства, такой контекст из них сформировать, который будет современному человеку интересен, — предложить ему сложнейшую духовную работу, которая при этом будет и увлекательным зрелищем. И соответственно квалификация людей, которые работают в институциях, занимающихся «сложной» культурой, должна быть крайне высокой.

— В нашем городе есть культурные организации, способные сформировать адекватный контекст для современного зрителя?

— Их очень мало. На сегодняшний день по такому пути пошёл ТЮЗ с обновлённым менеджментом, однозначно очень много шагов на этом пути делает киноцентр «Рекорд». Ну вот, пожалуй, и всё. Остальные попытки единичные и довольно робкие.

— Культура является институтом власти в современном обществе?

— Я бы не стала говорить о власти. Если мы и называем художника властителем дум, то он не диктатор. Он именно формирует направление развития, задаёт вопросы — а властитель даёт, как правило, готовые ответы. Культура — институт мысли. У неё нет рычагов давления, и, стало быть, она по определению не может быть институтом власти. Вы свободны, когда обращаетесь к тому или иному явлению в искусстве. Правда, вам нужен выбор, за многообразие которого отвечает власть. И если этот выбор не предложит она, то предложит кто-то другой. Например, интернет, а выбор в интернете чреват обращением к каким-то некачественным явлениям, потому что в интернете человек остаётся без навигатора. Если существует определённая культурная политика, те пока ещё авторитетные культурные институты — театры, музеи, концертные залы, филармонии и так далее — должны создать такое многообразное, сложное и определённым образом структурированное предложение, чтобы человек мог выбрать. Кто-то интересуется современной постановкой Островского, а кому-то интересна «новая драма». И город может считать себя по-настоящему большим, когда это предложение разнообразно. Вот за это и надо бороться. И условия для этого должна создавать власть.

— Сегодня весьма распространено мнение, что происходящее сегодня с российской культурой — стратегическое воздействие на массовое сознание, попытки власти его унифицировать?

— А в чем это проявляется?

— Давайте возьмём главный канал массовой информации — телевидение.

— То, что происходит, — это такой путь, который должен дойти до какой-то крайней точки, после которой начнётся движение в обратную сторону. Уже сейчас популярность телевидения резко падает, и люди всё меньше и меньше смотрят телевизор. С появлением интерактивного ТВ, со свободным выбором передач пользователем, оно просто перестанет быть средством массового воздействия. Это неизбежно. Телевидение — конечно, мощнейший и зачастую печальный культурный фактор, и программу центральных каналов сейчас невозможно смотреть, но ведь никто и не заставляет. Это вопрос личного выбора.

— Но ведь этот сектор «лёгкой» культуры порождает долгосрочные установки и стереотипы?

— Безусловно. Но, понимаете, если не можешь изменить погоду, надень пальто. Вот с телевидением следует поступать так же — сделать выбор, включать или не включать. Кстати, те же арт-хаусные фильмы, которые идут после полуночи, можно посмотреть и на DVD.

— Но о них надо ещё узнать?

— Да, совершенно верно. Но альтернативой могут служить и другие институты. Тот же киноцентр.

— Искусство может быть политизированным?

— Может. Более того, если мы посмотрим на этот вопрос в разрезе истории искусства, то увидим, что оно довольно часто было таковым.

— А это соответствует его сущностным функциям и целям?

— Конечно. Если искусство призвано ставить вопросы и предлагать некие ответы на них, то естественно, соответствует. Искусство шире политики, оно в веках сохраняет не сиюминутные, а глобальные вопросы, которые внутри политики находятся.

— А можно говорить об этапах развития государства, когда искусство обязано стать политизированным?

— Искусство вообще никому ничего не обязано. Оно развивается само по себе. Если в России до сих пор актуален тезис «поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан», то это — явление исключительно русской культуры. Искусство может откликаться или не откликаться на какие-то политические явления — это выбор самого художника. Другое дело, как суммы разных художественных практик одного и того же периода укладываются в какие-то тренды. И если несколько художников обратятся к политическим вопросам в одно время, мы можем говорить о политизированности искусства. Но конечно, в каких-то особых политических коллизиях искусство участвует. Например, хорошо известно, что Гитлер очень серьёзно воевал с авангардом — работы авангардистов просто сжигались. На ранних этапах становления фашистской идеологии устраивались выставки «дегенеративного искусства». Правда, иногда он поступал более прагматично: просто продавал их в Америку, избавляясь от них, но тем самым спасая. Потому что в авангарде был такой дух свободолюбия, который Гитлера очень сильно не устраивал.

— Вы говорили, что культура не является институтом власти. Но с другой стороны, именно культура формулирует вопросы и выявляет тем самым ключевые вызовы, стоящие перед цивилизацией и теми самыми четырьмя процентами элит, которые на эти вызовы должны найти ответ.

— Я бы сказала, что вызовы влияют на культуру, которая начинает с ними работать. Но культура, и искусство как её часть, не заставляет себя потреблять. И именно это я имею в виду, говоря, что искусство не имеет власти. Вот если оно вас захватило, оно получает над вами власть. Правда, оно оставляет пространство выбора, поэтому его трудно считать властью.

— Современное искусство очень символично, и оно ориентируется на зрителя с широким кругозором, «количество» которого мы уже посчитали. Но ведь остальные просто теряются в этом пространстве, будучи не в состоянии определить, где под яркой обёрткой вакуум, а где — скопления закодированных смыслов.

— Ориентация в современной культуре — это действительно сложно. Особенно в нашем обществе, которое на протяжении всех семидесяти лет советской власти было от мирового художественного процесса оторвано. Если в нормальных странах человек с детства приучается к современному искусству — ходит в музеи, видит его по телевизору, — то у него никаких особых вопросов не возникает. А наш зритель семьдесят лет такого искусства не видел и вдруг столкнулся с ним. И даже молодёжь, которая выросла уже без советского опыта, очень часто испытывает трудности в общении с современным искусством, потому что этому нигде не учат. А этому надо учить. В наших школах вообще нет истории искусства, кроме одного параграфа в учебнике истории, раз в четверть. Ни истории музыки, ни истории живописи, ни истории театра в школах нет. А это язык. Как можно находиться в чужой стране, не зная её языка?

— Но ведь если человек усваивает этот язык, он начинает думать над вопросами, которые ставит искусство.

— Именно!

— Так это невыгодно для процесса формирования удобного электората.

— Ну что значит невыгодно? Я не склонна демонизировать властные структуры до такой степени. Иметь интеллектуально развитый человеческий ресурс очень выгодно для конкурентоспособности страны. Власти об этом просто не думают, с моей точки зрения. К большому сожалению.

Беседовала Эмилия НОВРУЗОВА

Источник - http://novayagazeta-nn.ru/2008/41/anna-gor-iskusstvo-nikomu-nichego-ne-obyazano.html